очень странные дни, когда все словно сговорились скрывать свои чувства и эмоции. Даже мне, одиннадцатилетнему ребѐнку, передалось это качество взрослых: внезапно осиротев, я не ныла, не плакала и не капризничала. Я держалась, как взрослая, радуясь тому, что нахожусь в доме бабушки и дедушки в Крепости, потому что в нашем внезапно опустевшем огромном доме я бы сошла с ума без мамы. Правда, со мной оставался отец, но ведь он работал, а самое главное, он оказался совершенно непригоден к своей новой роли отца-одиночки, так как сам производил жалкое впечатление внезапно осиротевшего большого и неприспособленного к жизни ребѐнка. Как и прежде, по утрам папа уходил на работу, стараясь держаться так, как будто ничего не случилось, но глубокие складки вокруг губ, стремительно седеющая голова и внезапно прорезавшая его высокий лоб глубокая морщина, выдавали его душевные страдания. Отец пригоршнями глотал таблетки, и когда он появлялся в дверях, тѐтя Фатя глубоко вздыхала:

- Bacın ölsün...*¹

Вслед за отъездом моей матери произошли такие страшные события, какие не приснились бы человеку и в самых кошмарных снах. Трагические события, страшные по своей бесчеловечности, произошли в ночь с 25 на 26 февраля 1992 года, когда армянские вооружѐнные формирования при поддержке бронетехники из состава советского 366-го мотострелкового полка, дислоцированного в Карабахе, с изощрѐнной жестокостью расправились с мирными жителями азербайджанского посѐлка Ходжалы. Массовое убийство показалось армянам слишком простым преступлением, боевики зверски измывались над мирными жителями, насилуя крошечных детей, вспарывая штыками животы беременным женщинам, коллекционируя скальпы, носы и ушные раковины. Село Ходжалы было стѐрто с лица земли, было уничтожено более тысячи мирных жителей, было ранено и пропало без вести несколько тысяч человек. Трагедия Ходжалы настолько затмила все наши горести и беды, что говорить о чѐм-то личном казалось преступлением...

...А в мае 1992 года была сдана Шуша, столица Карабахского ханства, город-крепость, находящийся высоко в горах. Никому из полководцев за всѐ время существования города не удавалось взять штурмом неприступную древнюю Шушу, она по праву считалась символом и честью азербайджанского народа, символом его гордого исторического прошлого.

- Карабахский венец - Шуша - у армян?! – воскликнул дедушка Ибрагим, задыхаясь от гнева. – Неужели Аллах допустит подобной несправедливости? О, нет, они поплатятся за это...

Из Шуши в Баку привезли простреленные пулями армянских головорезов бронзовые бюсты поэта Вагифа,*² поэтессы Натаван*³ и народного певца Бюльбюля,*4 установив их во дворе Музея Искусств. Наступил конец света...

 

1. «Bacın ölsün» (азерб.) – Дословно: «Уж лучше бы умерла твоя сестра», в значении: не видеть бы тебя таким.

2. Вагиф – азербайджанский поэт XIX века Молла Панах Вагиф 3. Натаван - азербайджанская поэтесса, внучка последнего Карабахского хана 4. Бюльбюль – известный азербайджанский певец Муртуза Мамедов, родом из Карабаха, благодаря своему дивному голосу получивший псевдоним «Бюльбюль», что в переводе с азербайджанского означает «соловей»

 

Глава 26

 

...С развалом Союза исчезла привычная старая жизнь, и Площадь Ленина, с которой снесли огромный памятник Ленину, была переименована в Площадь Свободы.

История повторилась. Когда в 1918 году Азербайджанская Демократическая Республика под руководством Мамед Эмина Расулзаде объявила о своей независимости, став суверенным государством, две имперские державы – Россия и Персия, заключившие между собой 10 февраля 1828 года Туркменчайский договор в борьбе за делѐж мира, согласно которому Северный Азербайджан был аннексирован Россией, а Южный – Персией, злобно заскрежетали зубами. Но АДР не дали просуществовать долго, ибо через два года российская армия большевиков при активной помощи армян вновь оккупировала нашу Родину... На долгие семьдесят лет... Но разве кому-то по силам повернуть колесо истории вспять? В 1990 году Азербайджанская Республика восстановила свой суверенитет. Теперь уже навсегда.

Мы стали жить в новом государстве и при новой политической системе. Социалистический строй с его уравниловкой и всей этой атрибутикой - пионерскими галстуками, комсомольскими и партийными собраниями и пятилетками канул в Лету. Было нелегко привыкать к новому укладу, но сказать, что я горевала о старом и насквозь фальшивом государственном устройстве, означало бы покривить душою. Меня мучило другое: в моем сознании развал Союза ассоциировался с потерей моей матери, а это самая горькая из всех утрат, выпадающих на долю человека...

В семье о моей матери по-прежнему дружно помалкивали, как будто еѐ никогда не было в нашей жизни, или словно из дома улетела всего лишь муха. Если вначале эта стратегия сговорившихся членов нашей семьи пугала меня, то позже она начала меня раздражать. Тем не менее, чтобы не травмировать меня, руками родных были предусмотрительно припрятаны все мамины фотографии, и постепенно, к своему ужасу, я даже стала забывать, как она выглядела. А мать так ни разу не позвонила мне, разом прервав связь с прошлой жизнью и я, тогда ещѐ не понимая, что избранная ею во имя всеобщего спасения тактика, разрушительна, прежде всего, для неѐ самой, возненавидела еѐ...

Днѐм я ненавидела еѐ за предательство, а по ночам она вспоминалась мне такой, какой была в последние дни – оживлѐнной, любящей, тѐплой. Утро я встречала в замешательстве, потому что было жутко видеть каждую ночь во сне мать, чтобы проснуться и не найти еѐ рядом. Было трудно смириться с тем, что они ушли из моей жизни, будучи живыми - бабушка Гречка и мама, и мне нужно было привыкать обходиться без них...

Однако боль от потери родных притуплялась новым радостным ощущением: я казалась себе центром вселенной, потому что чувствовала, что являюсь самой большой заботой и болью старших членов нашей семьи, которые нежно лелеяли меня, к отчаянной зависти моих кузин и к величайшему одобрению Азера...

Никогда прежде дедушка Ибрагим не очищал для меня собственноручно от шкурок фрукты, никогда так часто не обнимал, гладя по волосам – я была избалована его чутким вниманием. Даже капризная киска Туту, почувствовав особое расположение хозяина ко мне, не ревновала, как обычно, а благоволила ко мне. Иногда я просыпалась от приятного тепла, разливающегося по телу: это Туту клубочком сворачивалась у меня под ногами, согревая меня, как самая лучшая в мире грелка!

В те дни Ибрагим-баба обставил подоконники моей комнаты горшками с благоухающими чайными розами и дурманящим «этиршахом»*¹ и научил меня ухаживать за ними. Он говорил, что занимается скрещиванием цветов и вскоре выведет цветок необыкновенной красоты, который назовѐт «Аидой». Когда я попросила его, чтобы этот цветок был обязательно белым, он почему-то прижал меня к себе и заплакал...

Каждое утро дедушка Ибрагим провожал